Островок света. Как бывает от прожекторов, которые забыли выключить на ночь в углу поля, покрытого ровным слоем газонной травы. Я сижу, обняв колени, в центре этого островка. И воздух вокруг такой температуры, что его наличие совсем не ощущается кожей, только иногда со стороны берега приносит холодный поток, расплывающийся, как пятно на коже. Почему я там и зачем — неважно. Совсем.

Темнота вокруг не такая густая: она просвечивает, как калька, изломами черных зданий вдалеке и снопами древесных крон, сетями проводов… Как нагишом, навыворот, и в ней нет ничего. Ни единого монстра, ни единого клада.

Но есть другая тьма. Та, что очень густая и насыщенная собой… И в той, полупрозрачной темноте, она незримо помещается сейчас… Пока не пришло ее время… Сейчас — время полупрозрачной темноты.

Потом тьма поместится в дневном свете. Поместится всюду, потому что Мир живой, и ему не избавиться от своей изнанки, как нам — от того, что мы есть…

Категории зла и добра я отброшу. «Тьма» — это лишь оттого, что в ней живого, только она сама. Клубами, шлейфами она вздымается от глубины до выси, она клокочет и стелется, дышит, шепчет, двигается, как подводные течения, так плавно, так стремительно, так полно, как никогда не повторить ничему отдельному… Это жизнь, если бы жизнь была материей. Та жизнь внутри нас и вовне. Та, которой хочется иметь в себе еще больше, хотя она уже внутри. Потому что мы из нее состоим.

Я видела ее тогда как визуализацию. В ней плясали вспышки. Незнакомые пути и далекие существа… И, если нужно описание глубины чувства, — так рушатся империи, должно быть, пока сам остаешься жив и видишь это. Так это сильно. Огромное, потому что проявлено во все свои высоты. В мире такого не бывает — никогда не проявится целиком… А тут, в визуализации — это так. Как тепло касается через языки пламени, так жизнь-отдельное касается через эту тьму… Через себя-материю, которой в реальности отдельно не существует...

Меня сметает потоком, который рядом со мной, окатывает, как волной. Предлагает войти. Это внутренний выбор. То, что к себе призываешь из жизни. Из бесконечных вариантов. Кроме оси есть множество всего. Можно протянуть руку. К тому, что тебя приглашает, показываясь из темноты. Я тяну руку и отдергиваю ее. Чувственный стопор. Какая же это теплая тьма с мягко ложащимися узорами, стелющаяся по светлой кромке, дрожащая первоматерия в своих истоках и исходах через черно-каштановые волнистые шлейфы.

НЕТ.

Я бревно, плывущее по течению. Где мои руки и ноги? Их никто не связывал. Сами вросли в тело. Ничто мое не превратилось в древесину, и оболочка все также из мяса, самозарождающимся электричеством приводимого в движение. И душа на месте — это я, и еще больше Меня. Так в чем проблема совладать со всем этим...? Просто… взять и сделать… Смочь.

…Что делать? И как? И зачем? Между жизнью и мной как будто есть посредник — проходящее действие в преддверии действия меня в жизни. Глоток воздуха. Я ненавижу его совершать — все силы и концентрация в нем. Может, его просто не должно быть.

Если бы мое нутро имело еще одну антропоморфную форму, я бы взяла его за одежду и сильно и долго трясла, чтобы оно проснулось и, наконец, не пребывало в опостылевшей вязкой дремоте.

Внутри себя работа тонкая, и даже работой это называть неправильно… Только через тонкие грани можно всколыхнуть себя и заставить проснуться, а потом не засыпать вот так, когда не видишь ни снов, ни яви. И вовсе не потому, что ничего не происходит… Происходит снаружи, касается или ударяет в глубину, но где ответная Волна? А… Это она была, да? М…

Мое прошлое покрыто густым туманом на расстоянии вытянутой руки. В нем бесспорно много мистики, сложившейся из фантомных касаний прежних событий и моих нынешних соображений об этом. Чем больше я отдаляюсь от развернутого узора, тем скорее он превратится в пятно, и память попытается воссоздать узор… И воссоздаст его другим. (Память — тоже творение).

Всюду туман. Объективная реальность никуда не исчезает в нем. И волшебство, что часть объективной реальности — тоже. Все это — вне тумана. И все же всюду влажный туман.

О доме… Малый дом внутри большого дома внутри очень большого дома. И все это — не Дом. Этот дом надевается не кожей, а всем существованием на нутро. И теперь нет такого, что отдельно он, отдельно ты. Это одно и то же. И мышление стирает память, чтобы заново ее приобрести. Нет продавца, нет контракта, но соглашение существует. С собой. Эти узы крепче любого договора. На них не действует страховка от стихийных бедствий. И сбежать, как с корабля, прыгнув в воду, невозможно. Сплетается намертво. До смерти. (Это называется не родиться, а воплотиться).

На протяжении жизни учишься воспринимать не «оно» и «я», пусть и ощущаешь все равно отдельным. Но любое проявление теперь — через это. Не сочлось? Ну, что ж. Это дом, в самом прямом смысле. Большие дома мельтешат от того, как часто можно менять их, а малый дом, вплотную к внутреннему… Как очень большой дом, дом общий, который нельзя сменить в течение определенного срока (понимай, как хочешь — путешествие или ссылка)…

Дом, который ни с кем не делишь, кроме себя. (И множеством фантомных шорохов). Смотришь через стену, а вокруг не дома с душами, а люди, целые, живые. А ты — дура в немом доме. И это расстройство и слабость.

В моем доме есть стена, по которой течет мед, и через открытые окна туда может влететь любая тварь и искусать меня до беспамятства или отчаяния (зависит от размера твари). Стену не снести — основное правило обращения с подобными домами — осторожность, особенная, а не обыкновенная, как с чем-то попросту хрупким. Ворожишь на доме — ударяет в тебя. Пуф. Как вышивать у себя на спине.

И между половицами — щели, в которых воздух сквозит, как непререкаемая, вечная суета. Я ее не чувствую, но она в воздухе. Я куплю ароматизатор-елочку, как вешают в машинах, и из него вырастет подобие живой елки, разложившись на стене пропалинами, как мох… Это не чужое приживается, будто мое — скорее что-то свое просыпается через это. Свое, притом, не для меня, а для дома.

Части дома скашиваются относительно друг друга… Взять бы и вынести себя наружу и выбросить, как голубя из ладоней — лети. И улететь. Иногда до безумия очень близко.

Гости не приходят. На счастье, иначе заберут дальнюю комнату: в этом доме соседствовать ни с кем не рекомендуется. По ночам отъедят части, и убирать придется одной за всеми, потому что только ты — этот дом (на конкретную жизнь), а они — вовсе нет. Вечеринки с друзьями отменяются: друзья ждут возвращения в местах, которые отсюда видны красным заревом на небе.

В большом доме не походишь голым ни при своих, ни при посторонних. В малом доме не из-за гостей, а из-за себя не могу обнажиться. Нет никаких зеркал и ощущения, что стены смотрят… Но есть ощущение отстраненности и принцип: не в этой жизни. Искажающий тут воздух, а не стены.

Иногда я кружусь по комнате со светло-голубыми обоями и открытыми окнами, откуда пахнет лавандой и богом… Чтобы моя голова закружилась тоже, и весь воздух пошел искрами. И чтобы дом задрожал, и его части встали на место.

В моем доме есть большая белая лестница, уходящая в глубокую воду, а где границы этой воды — неизвестно, но вдалеке нет горизонта. Только белая пустота. Стена ли она или бесконечная даль — отсюда не различить. Я люблю туда приходить, потому что все, что касается этой воды, оживает творением. Любые круги, на ней нарисованные пальцем, горят золотом, испаряются, а потом идет дождь, где каждая капля живая. Это может быть бесконечно красиво, и все же не в той степени живо. Я не в той степени жива, даже когда погружена в процесс полностью.

Хотела бы я описать свой дом так, как мне мечтается, и чтобы оно вмиг таким стало. Но не получится. А ничего диковинного там нет. Самое диковинное, наверное, я. Впрочем, для меня диковинное то, что, как говорится, «настройки по умолчанию».

Сколько пережитого. «Могу ли я смочь? Я хочу этого». Без чувствования. Просто «буду-есть», а не «буду внутри, буду этим, пропитаюсь и проживу, впитав, всей собой» (увы, не такого глагола). Для меня Впечатления — это что-то глубже, чем просто картинки из прошлого.

Нет, не в эту — в другую. Более объективную.

Не помню, как нашла этот дом. В очередном, похоже, восторженном угаре или потому, что было «кстати» или «надо»… А может, бежала от чего-то (не к чему-то, точно). Внутреннее происходящее забывается. Можно запомнить мысль, событие, даже отношение к жизни, но нельзя это снова пережить. Прямо как «тогда».

Маленькое открытие на подступах к «тайнам ушедших цивилизаций». Я не цивилизация, и эта моя жизнь равна вспышке. Вспышке в темноте. Где спичка догорает медленнее, чем вспышка гаснет.

Удивительные особенности неповторимого восприятия, меняющегося с каждым мгновением очень непредсказуемо. Фильтр, через который я вбираю информацию… А ведь это было со мной, даже не с чем-то другим.

Иногда я беру на себя инициативу так умело, что все восстанавливаю на щелчок. А потом — все снова вкривь и вкось. Хочется выйти прямо через эти окна, но нельзя. Дом — такая тихая, приветливая тюрьма… Почти удобная, почти роскошная. В той степени, в которой хочется смеяться и плакать от бессилия. Потом комната переворачивается, и я падаю в воду: ее поверхность вместо — потолка. Все успокаивается, как когда вечер ложится на руины.

В большом доме не плачешь, потому что плачет сам дом. В малом доме плачешь самим домом, и боль через куда большие площади выплывает к сознанию размытая… Все размытое.

Я так сильно поссорилась с собой. И совсем неважно, в чем было зерно ссоры: оно давно уже поросло невидимым мхом. А боль осталась.

Комнат много: разных, не геометричных, с множественными выходов на чердак по разным углам, но на чердаке… Промолчу.

Я закусываю губу и сдуваю прядь с лица. Стою, уперев руки в бока, и почти бессмысленно думаю: «Чего это ты? Стоп! Чего это я?» Свойства видимого света зависят не только от света, но и от призмы, которая его преломляет.

Снимите с меня эту кожу и этот разум, прошу. Я никогда не жила так подолгу в одном доме. Но стены не унимаются: они не знают конца и начала. Они просто есть, и не их воля на то, когда ветер и вода окончательно сотрут их в порошок и смешают с песком на полу. И мне можно будет уйти. Но и не моя воля, потому что я Уважаю.

Я лежала в долгом сне, положив руки на живот и не закрывая слепо смотрящих глаз. Сознание смотрело не через глаза. Потом меня дернуло, как молнией, и глаза после пары морганий стали зрящими. На время.

Я огляделась: мой дом был охвачен пожаром. Доски, и камни, и стекло горели будто изнутри. Никто не принес искру, не пустил тайком пламя. И я этого не делала тоже. Дома самовоспламеняющиеся.

Есть вещи, в которые не хочется верить до самого последнего момента, даже когда правду размазывают у тебя по лицу. Я не носилась с ведрами воды, не билась о стены в тщетных попытках вырваться. Просто стояла посреди комнаты, в которой обычно танцую, и у меня в груди трепетало мягкое дрожание. И, будь у наших душ органы, зашлось бы сердце.

Я внезапно стала такой… Собой, проснувшейся. Горит дом, который нельзя покинуть. То, через что проявляешься в этом мире. Горю я, и бежать мне некуда.

Это было уже давно. И с тех пор циклы повторялись много раз. Я много раз спала и до сих пор просыпаюсь с трудом: нужен внешне-внутренний толчок. Как надоело.

На пепелище растут и цветы, и хвощи, и… Только стены не растут, не растут полы и лестницы. В некоторых местах всего этого больше нет: мой дом уменьшился. Хорошо, что степень свободы не измеряется площадью жилища.

Я скучаю по садикам, которые выросли мне в подарок от себя, по мостикам через комнатные речки, восковым фигурам и складам с хламом (по ласковому, уютному хламу как не скучать). Зато входы на чердак в безопасности. Входы не горят: входы — это дыры в Другое. Все же это только дом, пусть он и я.

В моем доме часто играет музыка, и через отсутствующие стены молочный свет проникает каскадами и плоскими лучами. Как-то, пытаясь в очередной раз что-то слепить из пепла (во сне мой лунатизм часто приводит меня к таким занятиям) я забрела на чердак.

На чердаке есть большое озеро, в которое можно окунать голову и чувствовать. Но лучше смотреть на потолок, где вода рисует картины отражением на камнях — как в кинотеатре.

В доме до пожара фотокарточки и мемуары были разбросаны повсюду. Теперь тоже так: они не горят (или огонь был недостаточно сильным). В эти мемуары сам дом записывает все, что происходит. Вовсе не выборочно, и книги иногда прошиты болью и неприязнью.

Любая гордая душа отвергает не свое. То, что не хочет в себе замечать. То, за что стыдно, по ее меркам, даже если окружающие находят это увлекательным. Я теперь тоже нахожу такие воспоминания. Это еще одна жизнь, которая не может сделать меня меньше мной. Даже воздействием того, что меня «убивает».

К опыту любого взаимодействия, к ошибкам, заведшим меня на тупиковые дороги, к неприятным ситуациям, которые отгремели над головой прежде и ушли, как гроза, погромыхивая порой издалека, к событиям, пережитым «не так», к просыпавшемуся безвозвратно песку и убежавшей воде я отношусь с теплотой прожившего это существа. Но теперь, когда они в прошлом, являюсь уже только наблюдателем. Даже свет не поймать, а жизнь невесомей света.

Я сижу, слегка откинувшись назад, и, запрокинув голову, смотрю с удовольствием на кинофильм о пройденном в этой жизни. Это как найти домашние пленки.

Фильм обо всем, что больно и неприятно, что хорошо и уютно. Я смотрю и улыбаюсь. Внутри болит. Всегда. И я никогда не повторю то, что совершила по глупости или ошибке, что стечением обстоятельств не могло пройти иначе. А то, что было, — уютные мемуары. Вижу их, пока я здесь. Не знаю, что со мной случилось. Вправду, сдвиг, быть может. Но в конце концов, что есть хорошее и плохое на уровне такого тонкого существования, где только ты и ты?