Если его не убить, он проглотит меня. И потому мне придется убить.

Переворачивается внутри: так происходит конфликт абсолютного милосердия, что для меня распространяется далеко за пределы живых существ, и его нелепого воплощения.

Я должна жить не только собой и для себя, но Тем и ради Того, что за пределами здорового эгоизма.

Он пришёл в черный замок, в котором я всегда была. Вытек из цвета стен, когда Воздух источал музыку и свободно гулял через открытые окна. Огромные окна, раздвинувшие каменные стены.

Это замок мне подарили. Вместе с лунными часами, потому что в таких мирах луна светит ярче солнца. Часы без засечек и со святой водой внутри. Она не была святой, когда только набиралась из камня. По стенам течёт вода… Просто вода. Не кровь земли. Пожалуйста, не кровь… Эта вода стучит, звенит, и камни шепчутся с нею.

Я боюсь вести свою руку, когда в ней есть сила… Образы красные и теснятся на полу. Он толкнёт мою руку. Он убьёт того, кто Дорог. Я убью… Я запру себя. Я запру и забуду, что это было, напоминая себе тысячу раз, пока не родится миф. Пока я не буду помнить только то, что за мифом ничего не стоит, кроме трепетной надежды. Я откажусь от Настоящего, но буду в подробностях вспоминать о нем, украдкой касаться, чтобы он туда не проник.

Меня нет. Есть только сказки обо мне, слышишь… Кусай меня и ешь меня. Ты ешь душу, которой не существует… Какая же я глупая.

Я — огарок, истлевший до хребта. И до сих пор слишком горда, чтобы просить о помощи. Потому что даже так я ещё Я. До самого конца. Даже когда мне вырезали глаза, и когда я выпила свой грудной центр.

Я сама уже почти поверила в эту кровожадность. Больше не вижу границ. Наверное, потому что их почти нет. Наверное, потому что мы неделимы. И он вырывается кровью из моего рта, течет по ногам и смешивается со слезами. Мне кажется, он течет внутри меня вместо крови. Он выходит из меня он и воплощается в иллюзию собеседника. Он берет меня за руки, и мы с ним танцуем. Его масса почти больше моей. И как я могу представить, что его нет?.. Одиноко… Одиноко.

Он надевает разные лица, потому что может быть, чем угодно, ведь у него самого нет лица. Он прятался за мужским началом во мне, почти что за моим братом. И он надел твое лицо крепко-накрепко, Д., потому что ты был у него первым. Ведь это ты сказал мне вслушаться в него глубже, сказал, что он и есть настоящая я. Тебя к тому моменту уже сожрали твои такие же.

Как крошечное черное семя, выросшее в живую склизкую тьму, смогло сделать это со мной? Со мной. Со мной! Со Мной… Я его растила… Я растила его.

Терять себя можно снова и снова. И даже тогда, когда кажется, что ниже нельзя не упасть. Дно и Высота раньше были для меня только Порталами. Но он научил меня, что край — это не более, чем абсолютный предел, а я всегда была на краю. «Вглядывайся в темноту, — он говорил мне, — и ты не увидишь ничего, кроме своего лица. И Того, что тебе «недоступно».

Если вы не верите в «демонов», не верьте. Там, где они есть, уже нет вас. И меня почти нет.

Я сижу на полу. Мы закрыли окна тканью. Сейчас я вижу, что это не ткань, а живая кожа. Моя. Мы с ним часто говорим. Я вожу пальцами по полу, кровью рисую вялые картины угасающего сознания, и он думает, что я с ним не спорю. Он обвился вокруг моего хребта. Власть принадлежит ему, неправда ли? Он почти прав. Я убрала все зеркала. Живые говорящие зеркала, потому что они показывали мне, насколько сильна моя болезнь. Я ушла в темноту отшельником. Не загнанная. Нет. Ушла добровольно из домов, где скрипят половицы, а перед каждой дверью неприятно сосет в груди.

Он еще помнит, кто я. Помнит лучше меня. Так, что я уже совсем ни во что не верю. Он помнит тщетные битвы, что я вела с ним. Помнит, как я вскрывала себе грудь, чтобы достать его, выжигала себя изнутри, чтобы сжечь его, он помнит, как весь этот замок дрожал от бушующих энергий. От моей ярости. Отчаяния. Моих атак, когда я одерживала победу до первых сумерек, из которых он приходил снова, выглядывая из дыры на моей спине. И в сумерках я видела, что у меня стало на одну руку меньше, и мечи пронзают мою грудную клетку, а он обтекает их, не поврежденный.

Но он помнит не только это. Еще он помнит, что меня можно только убить — вот тогда я сдамся. Что у меня нельзя полностью забрать волю: она вырастет снова, даже если ей придётся расти Снизу, практически из грязи. Он знает, что, когда я вытираю кровь с губ и встаю, замок будет дрожать снова. И он чувствует страх. Такой же, какой чувствую я. Он внутри меня говорит мной: «Ты не хочешь остаться одна: ты все потеряешь, если убьешь меня, потому что я вобрал в себя все твое. Я твой друг, я твой демон». Он знает, что он не демон (демоном его сделала я). И знает, что я вникаю в каждое его слово сознанием, но что-то в моем нутре сломать и проглотить нельзя. Он водит липкой рукой у меня по затылку, до мерзкого зуда, он сдирает корки с раны на груди.

Во мне была жизнь: я помню ее, как океан света. И моя душа была этим светом. Очень ярким, подсвечивающим изнутри все, чего касалась (хотя о таком не принято говорить). Настолько, что я уже не верю, что это была я. Сейчас только мое ядро осталось тем же… Ядро не истерлось. Эти лучи были как живые нити, и сияние говорило с Воздухом на одном языке. Так просто было, и я никогда не задумывалась, отчего могла это. Наверное, это просто была я.

Но каждого можно сожрать. И каждый может сожрать себя сам, откусывая по куску так, что вначале даже смешно. Даже Л. когда-нибудь умрет.

Мой главный грех — это гордыня. (А он написал «уныние»). Я забыла, что родилась всего лишь в эквиваленте. На моем надгробии я высеку: «Это сделал никакой не бог». Потому что он так хочет. И это будет неправда.

Не отвечай мне, земля. Не подходи ко мне, Отец. Не слушай меня, Мир. И, освещая меня, как убогий пример своего милосердия, не жди, что выйду из темноты. Я останусь сидеть, прижатая камнем изнутри. И лучше никого ко мне не приводи. Я так устала и так запуталась, что съем любого, кто придёт. И буду есть очень долго, чтобы как можно больше тёплой крови было на моей коже. Чтобы она меня грела, остывая. Ничья жизнь не коснётся меня. Я съем, смотря в душу, и прокляну себя. Вырежу у себя на груди их глаза. Много глаз, будто бы они видят.

Он помнит Меня той, какой я была, когда он только пришёл (и видит меня Такой, какой я могла бы Стать): нельзя инвертировать то, что не видишь (а такие, как он, не создают с нуля: они работают над тем, что есть).

Он чует, что, пусть у меня срезано лицо, и я шатаюсь от слабости, вкусное во мне еще есть. Потому он и тут. Меня нельзя уронить и выпить. И чтобы укусить меня глубже, со мной снова придется драться. Он знает, что мне почти нечего терять в себе, что скоро я зайду за границу страха. Знает, что всерьез мы никогда не были на равных.

Он помнит, что Вода в часах не была святой, пока ее не внесли сюда. Он чувствует, как встает Волна. И эта Волна — не он: ни одна из волн ни его, пусть все они несут его в себе.

У этой повести нет морали и смысла. Как в жизни. А еще, у нее пока не написан конец.

Я пока здесь, слышишь, моя пиявка, сотканная из всасывающей пустой темноты, переваривающей все в дерьмо. Я еще тут, и я могу перегрызть твое горло, как ты перегрыз мое. И на девятом круге нашего общего ада один из нас сдастся. Но помни: огонь в этом аду сделан из меня, пусть все вентили открыл ты, а не я.

И если я сгорю в своем же огне, потому что моя воля будет уже не моя, это будет самая нелепая смерть из всех, что Ты видел в потенциальностях, Папа, держа мою новорожденную сущность у себя на руках.

Я облекла поток в те слова, что подбросил он (нет, это не голос в голове, и он неживой). Возможно, в те же образы. Но он недоволен: кусает агрессивно мой затылок и смеется толчками в груди, как будто голосами людей. Потому что его словами было сказано то, что хочу сказать я. Просто я, не опьяненная им.

Он ничего не делал сам. Только шептал. Только втягивал попавшие в меня стрелы чуть глубже. И незаметно толкал мою руку, когда она делала расклад на камнях. Он только намекал, и я пугалась сама. Он ничего ещё не просил, когда я увидела его. Когда пожалела, хотя он еще не был живым. Когда кусала себе запястья и подносила их его маленьким молниям. Он пил кровь нехотя и нехотя оживал. Дело в том, что он давно уже существовал внутри моей груди. И я беседовала с его сознательной тенью. Предательство?.. Умоляю. Нездоровое материнство… Не нужно быть наивной, заносчивой и нездорово милосердной.