Постепенно я привыкаю к тому, что мы с большинством людей говорим на разных языках, и к тому, что мой речевой аппарат не способен помочь мне связаться с окружающим миром.

Увы, едва ли даже я сам способен четко понять, когда, провалившись в чёрный омут, стал причинять вред своему телу. В какой-то из моментов удушающего отчаяния я осознал, что мои руки сами тянутся за лезвием, чтобы причинить моему телу вред.

Шрамы переплелись на коже почти так же замысловато, как переплетаются прямые линии на внутренней стороне ладоней. С тех пор я стал резать себя и оказался рабом красной кровавой магии, с помощью которой пытался вытащить на свет то, что гниёт внутри, чтобы потом расправиться с этим. Люди называли меня безвольным. Но именно так моя воля превозмочь внутренний кошмар находила выход.

Тысячи лет назад люди, читавшие будущее по звездам и молившиеся лесным духам о своей судьбе, верили в то, что демоны селятся в их крови, ядом текут по сосудам и отравляют их тело и разум. Они освобождали свою кровь, и рубиновые капли уносили демонов вовне. В 18 веке дворянские дочери вели кровавые альбомы, пытаясь заточить в бумаге сладострастного демона любви.

А я описывал кровью хроники своей внутренней войны. Переносил образы фантомного мира в мир материальный. Вплетал свою реальность в общую реальность с помощью красных нитей. Моя боль приобретала форму. И краткие мгновения в общей сфере существовал Я Настоящий.

Люди называют это «телесным самобичеванием». И его история зародилась с историей самого человечества. Мне довелось видеть усталых и больных, слабых, сдавшихся, но не готовых сдаться, принявших кровопускание за последний истошный крик о помощи. Видел отчаянные попытки сразиться с внутренними демонами и, одолев их, избавиться от их власти над мыслями, поступками и жизнью. Но я живой носитель красной истории. Тело – моя авторучка. И я никогда не сдавался.

Боль пришла ко мне из дыма, оставленного свечками на шоколадном торте в честь моего двенадцатилетия (задул их все сразу). Под шорох оберточной бумаги я осознал ее в себе. Разгадал имя своего демона: он оставлял знаки в каждом дне, чтобы я, наконец, поймал его. Я видел его всюду: в зеркале за своими плечами, на губах людей, там, где они сходятся в тени рта; слышал его в каждом из голосов, чувствовал в потенциальности грядущего дня.

Моего демона звали жизнь. И я был неспособен ни приручить его, ни принять его вокруг себя и в себе. Его ангельский лик смотрел на меня с каждого человеческого лица, обладатель которого заключил с ним сделку. Я не знал языка этого демона, не был способен с ним разговаривать, не мог заставить его услышать меня. И демон сожрал мою душу.

Теперь влажное пятно обволакивает мое сердце, разъедая легкие и ребра. Я дышу воздухом и не чувствую его в своей груди, задыхаясь день ото дня.

Перед глазами стоит морской берег, на который родители привезли мое тело, когда сам я давно впитался в серую пустоту. Я чувствовал ветер и слышал воду, и в груди болело так, будто клешня черного краба пробуравила в ней дыру. Мир был живой, и на его фоне я отчетливо ощущал себя мертвым, потому что не мог заговорить с ним. Мне хотелось, чтобы он остановился, чтобы застыл со мной в цепях моей статики. Грудь хотела кричать. Мне казалось, я был счастлив, и тем больнее мне становилось.

Не в силах распутать красные нити, услышать меня или помочь мне говорить, родители погрузили меня в мир, где внутренние состояния переносятся на язык формул и причинно-следственных отношений. Раскладывая на составляющие, мне пытались объяснить то, чем я живу, и извлечь из меня корень.

Я разучился быть единым целым с собой. Мои красные нити читали врачи, как древние люди – звездную карту. И в промежутках нетронутой чистой кожи, как между строк, они угадывали мои послания, которые не получалось передать никак иначе — лишь через кровь.

Я читал в книгах свое, описанное другими. Видел больных, чьи имена не знал. Они пытались спрятаться за краткосрочным химическим впрыском и создавали между собой-осознанием и собой-действительностью стену из эндорфинов, а потом – из амитриптиллина и флуоксетина, препаратов, синтезированных одними людьми для других людей.

Я никогда не верил, что мне могут помочь, как не верил и в то, что отчаянно жду чьей-то мифической помощи. Не верил в то, что реконструкция избавит меня от гнили, которая одолела меня. И, когда я был, наконец, услышан, но оставался неспособным говорить иначе, когда реальность вокруг меня была проанализирована и распределена по одноцветным простым группам, передо мной вскрыли очередную ракушку со знанием, которое присутствовало во мне в зачатке изначально.

Чтобы переродить безликое существо, представившееся мне демоном – мою жизнь, необходимо было перетасовать элементы. Создать новую структуру, систему координат, в которой слова могли наполниться смыслом, в которой можно было видеть иначе. Но у меня никогда не было способности тасовать. Я знал разгадку, но обращения извне не затрагивали нутро.

Люди, чьи имена были мне знакомы, считали красную магию своим талантом: они визуализировали свою боль через плоть, показывали себя друг другу. И всякий помечал травму, нанесенную себе, своим именем. Я говорил с ними и не узнавал в них себя. Иногда казалось, что они не знают ничего о боли, потому вдохновляются и упиваются ею. Для меня магия крови не являлась проявлением таланта: это был, скорее, единственный способ соотнести себя с реальностью. От всего, что сплетается в нечто, наподобие крысиного короля, мне хотелось отдалиться.

С возрастом я отступил от красной магии и, меланхолично дрейфуя, учился вслушиваться в то, как мой демон играет для меня на арфе. Но всюду, где следы красной магии замечали люди, чувствовал, как сетка общества выталкивает меня.

Конфессия, завязанная на демонстрации, видела демонстрацию во всем и демонстрации не терпела. Члены ее пишут и читают вещи, которым потом не доверяют. Меня обвиняли в слабости, которая взяла верх над моим разумом и достоинством в детстве. Люди просили совершить пассы руками и стряхнуть с себя налет, который, по их уверению, я смаковал и в который оборачивался. Они стыдили меня словами, в смысле которых не разбирались.

«Депрессия возникает от жизненного безделья, и любое дело выталкивает ее». Но любое дело было пропитано ею: я никогда не сидел без дела, пытался исчерпать ее, обрабатывая ее черным маслом шестеренки своей жизни.

Лица говорят: всякий знает о другом больше, чем тот сам знает о себе. Голос собственного горла слишком громкий, чтобы слышать. И, всякий раз пытаясь сделать себя способным включиться в общественную среду, нутро неосознанно тянулось к красной магии. Вскоре я стал ощущать потребность в том, чтобы выражать себя в общем мире, говорить с общим миром и создавать. Но создавать не умел и не знал, как.

И внутренний неразборчивый шепот, скрывавшийся в тени сознания, вышел ко мне, чтобы быть осознанным мной.

Я сел на песок и заплакал. Пытаясь рассказать родителям о безумии, отчаянии и восторге, которые сплелись в моей голове, говорил неразборчиво. Ни одно слово не имело смысла и власти.

Ночью я понял, что не могу говорить даже с собой. И принял магию крови. Теперь красные нити на моей коже дополняют линии судьбы на моих ладонях. Красноречиво. Способности говорить у меня нет: мой рот зашит изнутри. Моя кровь способна говорить за меня.

Общество похоже на неповоротливое лицо с тысячей глаз и ртов: смотрит и обсуждает. Я презираю его, но одна из моих жил беспрестанно тянется к нему. Вне него не существует никакая из сторон реальности. Люди придумали множество терминов, которые властвуют в науке, а в быту извращаются всеобщим недопониманием и отрицаются.

Мне объяснили, что химия внутри меня сломалась: из-за недостатка серотонина и дофамина клетки в моей голове посылали друг другу слабые сигналы.

Однажды, когда красный закат разлился по небу, вместе с ним пришел дождь. Захлебываясь противоположным берегом реки, солнце заставило воздух стать ослепляющим. Я видел усыпанные рубинами листья и траву, кровавые небесные слезы. А в ветвях прятались птицы, и слышались голоса людей, доносившиеся из пропахших сыростью подъездов.

Увы, немногие способны прочитать оставляемые мною послания. Я не сплету из красных нитей веревку, которую выброшу из своей ямы протянутым рукам. Меня не вытащат. Мои ноги завязли в лужах, где небесная кровь смешалась с песком, приобрела коричневый цвет и уже не была похожа на кровь. Узел, сжавший мою душу и внутренности, расплелся сам собой. Я мог идти всюду: внутри было пусто от свободы. Но никак иначе я не умел изливать себя в мир.

Во всяком человеке Внутреннее неустанно просит отдавать. Я приучил свое нутро к магии крови, выбрав этот путь, и осознанное перешло в неосознанное.

…И, признаться, уже не умею отдаваться этому миру никак иначе.