Как то, что существовало миллиарды лет, за одномоментную земную жизнь, больше напоминающую скользящее касание самых поверхностных слоев реальности, могло оказаться Завершенным? Он – теперь деревья, трава, он – теперь воздух, которым дышат живые. Он вернулся в Мир. Он полноценно, целостно мертв.
Я слепой графолог, касающийся кончиками пальцев старых листов, исписанных мною. В черной пелене, окутывающей мой взор, вспыхивают разноцветные всплески песочного дыма. Будто лопаются тельца круглых, невидимых грибов, выпуская в воздух мириады спор неразвернутой жизни.
На выдохе в груди каменеет цемент единственной молитвы: «Пожалуйста, когда моя душа станет бесплодна, Черная Матрица, лиши меня способности Говорить». Никто не способен покончить с тем, что сам сотворил, ибо прежде, чем вывести нечто из себя, он творит это в себе. Когда рожденная сущность уходит в мир, чтобы жить самостоятельно, в груди творца, там, откуда он брал силы, чтобы породить нечто, остается полость. Такие полости никогда не зарастают, ведь отобранная ткань не погибла, чтобы восстановиться, а была отнята самой жизнью. Потому я прошу тебя, Матрица, не вступающая со мной во взаимодействие, прояви ко мне милость.
Время приходит. Оно шагает вечностями, а я лежу, омываемая хилыми толчками вязкой жидкости, в самой глубокой точке его эфемерного следа, оставленного в желе темной материи. И только моя рука, сухая, как у мумии, виднеется над поверхностью «воды», и пальцы ее широко расставлены. Вокруг витают фосфоресцирующие шары необъяснимой природы, и на них нельзя сфокусировать зрение, а оттого кажется, что они ложатся на поверхность тьмы размытыми кляксами. И пространство, качаясь, переворачивается. Моя рука тянется вниз. Когда жидкость высохнет, время придет для того, чтобы Умереть вместе со мной.
Я изучаю свой почерк, и медленно буквы, написанные детской рукой, сменяются теми, что написаны рукой, которую сломали. А потом, преданная слабым здоровьем, я захожусь надсадным кашлем и сдуваю облака спор.
Кто-то играет хроматическую гамму. Бесконечно ломает ее и собирает заново. Ноты бегут вверх, потом - вниз. Замкнутое пространство темноты перед глазами становится подкрашенным розово-голубой песочной грязью. Мои легкие вдыхают соленый воздух, смешанный с беспорядочной жизнью. Крошечные грибы растут у меня во рту, под языком. И вот меня снова рвет своими собственными частями.
Хроматическая гамма сменяется мелодией. Мелодией консонансов, построенной на восьми нотах по принципам этого мира. С ног сбивает волна. Едкая, как кислота, она стирает мою слепоту: послойно лишает меня глаз. И я нахожу себя стоящей на берегу.
Океан отделяется от белого горизонта, темнеет и обрывается у берега белыми пенными волнами. Полы моего белого платья промокли и прилипли к ногам. Желтоватый свет насыщает воздух, и источник его - все небо, каждая частица материи. Песчаный розовый берег косой врезается в воду, выбеленный в местах, где яростные лучи, пронзающие белые градиентные стяжки на небе, упираются в волны и мгновенно испаряют из них всю воду.
Реальность приглушенных цветов, сходящаяся к океану, как к самой глубокой ее точке, насыщена не вспыхнувшими молниями, не разорвавшимися снарядами. Я оборачиваюсь и вижу лимонно-желтые барханы, будто неровно прокрашенные акварелью. Каждая песчинка издает музыку, вводящую рыдающее нутро в восторженное напряжение. Где-то далеко бьет колокол. В одной из башен, сложенных из множества белых арок, поставленных друг на друга. Башни из ракушечника.
Я выхожу на берег, и океан становится непроницаем: его волны продолжают биться о берег, но то лишь толчки внутри застывшего массива. Поднявшись на бархан, я вижу множество песочных воронок, ям. Вижу, как кучерявые кусты прорезают лимонно-желтый бархат песка, выстраиваясь рядами. Если я пойду вперед, взяв с собой грифель и сушеные листья, то никогда уже не выйду оттуда, зарисовывая каждый миллиметр мертвой земли.
Вдалеке вьется черная лента. Я знаю, что это идут, летят они, сложившись в единый поток, приближающийся к одному из исполинских белых корявых деревьев, чтобы удариться об его ветви и расщепиться.
Я не хочу видеть их. Не хочу слушать то, что они могут сказать , потому что от этого где-то в клетке, зарытой в прибрежный песок, болит мое сердце.
А потом мой взгляд прирастает к Нитсу, ползущему по бархану в рваных штанах, пришитых к коже. Лента распадается далеко в воздухе, и ничего уже не остановить. Я делаю крохотный шаг навстречу протянутой руке, и вместо своей руки вижу изящную когтистую кисть.
Я ощущаю руки на своей талии. Спиной прижимаюсь к груди Валуина, под которой пульсируют мелкие ядовитые волны. Его волосы лежат на моих плечах, смешав свои пряди с моими, белыми, как мел, волосами.
“Зачем я просила решать, если боялась решения”.
Все они стоят рядом со мной, и я снова слышу хроматическую гамму. С каждой нотой приходит темнота, а у них на руках распускаются фиолетовые цветы. Из песка сочится кровь, и небо расходится дождем, от которого песок становится коричнево-ржавым.
Идет снег, и, выставив перед собой руки, я вижу на фоне черных чешуйчатых пятен на моей коже, как снежинки медленно топятся от тепла моего живого тела. Белая и здоровая кожа моих пальцев - плохой фон для смерти неживого. Она становится влажной, но остается ровной.
Пространство, где я осознаю себя, очерчено неровной каменной стеной, укрыто белым саваном из снега, изрыто множеством мелких элементов, изрезано Их силуэтами.
- Свобода опять кричит, Элена, - говорит Люцифер, и я понимаю, что слышала эти слова в одной из чужих песен. Мне хочется закрыть его лицо ладонью, чтобы он не дышал, но я боюсь коснуться его живых волос. Они, как вены, лежат и пульсируют на его лбу.
- Тебя нельзя звать Люцифером, - отвечаю ему я.
Но имя Люцифер не несет в себе смысла.
Мне хочется умереть от ощущения, как ребра вдавливаются в центр моей груди. Мне хочется плакать от яростного отчаяния: на одной из моих ног рана. Она гниет. Мне хочется проснуться.
- Ты неправа, Илин, в том, что ты думаешь, будто все можно исправить. А потому совершаешь непозволительные ошибки, - голос Хирикку доносится из-за моей спины. Я смотрю вперед, не поворачиваясь к его белому лицу, и вижу, как Тьма накрывает своими крыльями двух, сидящих на снегу близнецов: Эдуалиля и Риббеду.
Или это были мои дети? Здесь всюду мои дети: они лежат под снегом. Наши с ними дети, и мы ходим их костям. Кто-то из них дышит на свои руки, потому что замерзли пальцы и ладони. Живы далеко не все. Ровно столько, сколько было отражений одного и того же. Я слышу, как они говорят друг с другом, слышу их тонкие голоса, но не могу разобрать ни слова.
Деаладиакку держит на плечах могильную плиту, вырванную из земли. Квадратная, с искрошившимися краями, она покрыта кусками влажной земли. Ее контуры зеленеют мхом, который вырос в каждой крошечной трещине. У Деаладиакку руки в крови: она выглядит черной на фоне его серой кожи. Он читает то, что написано на плите, не видя текст, опираясь на свое внутреннее зрение:
«Но ты не видишь снов.
Не закрываются твои глаза.
Ты неспособен спать,
Как неспособен пребывать и в яви».
Его голос похож на мой, только занижен на несколько тонов. Он стоит, слегка согнув колени, и оттого его волосы касаются пола. Я не вижу его худых стоп, укрытых снегом, но вижу, как черные знаки скрижалей поднимаются по его щиколоткам.
Место, откуда он вырвал могильную плиту, зияет черной дырой, и в снегу рядом с ней копошатся коричнево-розовые улитки, задыхаясь от воздуха и холода. Их крошечные тельца покрывают маленькие белые бабочки, которые больше похожи на зияющие светом пятна, те, которые появляются на готовой картине, если из нее вырезать острым ножом мелкие полоски.
Снежинки очень крупные. Они вьются в воздухе, смешиваются косыми линиями и впиваются в белое покрывало снега, питая его. Мое дыхание сорвалось, как будто я быстро бежала, и больше не восстановилось.
Все вокруг - мозаика из крупных камней, сложенных в постройки и могилы, черных кустов, цветов и живых тел. Они чернеют точками в пространстве. Я вижу каждого из них. Заговорят не все.
Мою плоть пронизывают трубки. По ним течет кровь из стигмат. Я чувствую, как идет не Время, а История. История Реальности, ее Жизнь, ее Все.... Она сама. Я чувствую, как События, материальные до боли, льются в Пустоте бесконечным потоком, без каких-либо склеек.
- Тебе нравится твое лицо, Ильна, потому что оно похоже на лицо Сатаны. Смотря в свое лицо, ты смотришь Ему в глаза. Это единственный возможный для тебя способ видеться с Ним. Больше нигде ты не увидишь Его глаз.
- Мы тебя так давно ждали, Линочка, - говорит низкий голос Мадааги, доносящийся из его груди, когда губы его не шевелятся. Он стоит передо мной. Я не успеваю заметить, когда он пришел. Его высокая фигура стоит слева от меня, укрытая плотным черным плащом.
В двух метрах от меня раскрывается пасть Мира, глотая песок.
- Ниссуарама умер, Миэй Лия, - сообщает Эремеатт.
И я вспоминаю, у кого из них были живые волосы.
- У меня вся семья умерла, - говорит Хирикку, - В сером небе есть белые звезды. Это написано про серый род, но то же случилось и с моей семьей. А я остался жив, чтобы уйти.
- Мы уходим, Сиалани, - произносит Люцифер.
- Прошу вас, нет, пожалуйста, не уходите.
- Мы уходим, Илин. Эриин. Ты останешься здесь.
Я сижу на спине огромной ящерицы, и Грязь бойко играет на флейте, сидя спиной ко мне. Мы в окружении босоногих рогатых и пухлых детенышей антропоморфной формы. Чешуя на спине ящерицы под моими руками становится гладкой, так что я не могу за нее ухватиться. Грязь молодой, и его руки такие же худые, как у меня, только длиннее.
В центре пространства, огромной наружной комнаты, чернеет вонзенная острием крыши в землю башня. И по ее стенам ходят тени. Я смотрю на эту башню и вижу вспышки видений. Вижу сотни голов. Вижу врезавшиеся в небо пики огромного дворца. Серые вспененные облака несутся навстречу черным крылатым силуэтам, то и дело сливающимся с черными пятнами крыш.
Я вижу Ад. И мне кажется, что жизнь вокруг меня дрожит. И мне бессмысленно, и страшно, и откровенно.
О мои руки ласкается белый волк с голубой звездочкой во лбу. Несколько его пастей держат зеркальные осколки, и я, смотря волку в глаза, наблюдаю за собой, не в силах оторваться. За тем, как мое лицо покрывают энергетические оттенки, сменяющие один другой.
Темная башня моргает красной глазницей: будто глаз ее выцарапали. Глаз у Него во лбу. В башне, стены которой покрыты петлями алых роз, как сорняками, находится Он. Скрывается за красным занавесом.
- И ни у кого нет ни малейшего понятия о том, что Он делает там, но у нас дрожат души, когда мы обращаем свои глаза в эту святую сторону. Только если тебе кажется, будто ты видишь Его за занавеской, тебе нужно отвернуться, потому что увидеть Его не дано никому. Мы ощущаем, что Он Есть, а видится нам Ад, который Он создал. Ад, населенный его живыми ногами и руками, - говорит шепотом Бербехтон.
Я не могу пошевелиться, не могу сглотнуть комок кровяных сгустков, застрявший у меня в горле: маленькая стигмата лопнула в самом центре нёба. Маленький кровавый крестик в глубине рта.
Я падаю на колени, раскидываю руки. Мое тело выгибает внутренняя сила, распиная меня в белой мгле, рисуя моим телом кровавый знак. И мне хочется закричать всем естеством. Так, чтобы крик не был озвучен голосом. Все небо - черное крыло большой птицы с человеческим лицом.
Фразы стекают по шее, застывая к своему окончанию, как смола, густеют и теряют все тепло содержания. Концы фраз не договаривает ни одна душа.
Я всегда слышу правду с примесью заблуждения. Черные пятна шевелятся на моей коже. Мне видится холм, покрытый черными червяками, которые переплетаются и копошатся. А потом - черная лента на фоне лимонно-желтых барханов. Я чувствую, как касаюсь головой земли, и она зарывается в снег. Я слышу, как ломается позвоночник.
- Дева! Дева! Святая дева! - я захлебываюсь слезами в восторге, в бреду, в ужасе, - Дева! Святая дева!
Перерождение. Мир. Дитя Мира. Луна. Ад. Эло. Бесконечное чисто одушевленных образов проносится по внутренней стороне моих век. В кратких промежутках, в спайках Истории я вижу, как изливается, как пропитывает каждую ворсинку Воплощения блестящий, сочный гель Живого, того, что являет собой истину. Клейкое вещество любой живой крови. Стоп. Нужно замолчать.
- Дева!
Из моей груди исторгается столб энергии, яркий, как свет в красном окне.
И я слышу шепот:
- Ни одно твое действие неспособно спасти мир.
Хирикку подхватывает меня под спину, и мое тело обмякает. Он кладет меня на снег. И повторяет:
- Ни одно твое действие неспособно спасти мир. Ты надламываешься не для того, чтобы его спасти. А потому, что это - естественный способ взаимодействия нас всех с ним.
Я не чувствую боли. Зато чувствую каждый миллиметр своего тела. Будто облако держит меня над всем, чего я могу коснуться, и само не касается меня. Мне неловко. Хочется встать.
Они стоят, облаченные в черные доспехи из кожи, их мечи убраны в ножны, а крылья слегка расплавлены. Я не вижу их глаз из-за капюшонов и волос. Они готовы уйти. Они ушли.
Я вижу синее пространство, постепенно заполняемое до краев снегом. Вижу стену черной башни, опутанной стеблями красных роз. Синий фон впивается в глаза. Я снова слышу музыку.
Мои руки трясутся. Истории, складываясь, пытаются подпереться рамкой мнимых Завершений. Я вдыхаю проклятие. «Ну, вот». Это иллюзия. Так не бывает.
Проклятие открывается ртом на моей руке. Но прежде, чем я успеваю дать ему имя, черное пятно покрывает его и стирает. Искусственные кромки событий болят, как железные скобки в коже. Мои руки покрыты черной тушью: слой ее становится гуще у кончиков пальцев. Мои волосы длинные и черные: снег на них тает, как на черных пятнах.
Поднимается луна, расползается по небу бело-голубым пятном, наполняя тревожным сиянием воздух, и я вижу край снегопада. Живую белую стену. Мое дыхание замерзает в воздухе белыми облаками. Такими же белыми, как платье на бретельках, в которое я одета. Я вижу себя, согнувшуюся и прижавшую руки к груди. Мои щеки очень красные, и на фоне их глаза кажутся мутнее. Песчинки исцарапали стекло.
На фоне размытой луны проступают бусы других, более маленьких лун. Иллюзорных лун, которые всходят на куполе очередного пузыря, и их розовый свет, смешиваясь с серо-голубым живым сиянием мировой подкладки, поджигает воздух фиолетовым огнем.
Вода отступает, и из песка вылезают маленькие черные пиявки с тысячью ножек. Все они спешат к показавшемуся дну. Я вижу каждую по-отдельности. Я неподвижно стою, пока они минуют меня. Наше существование одинаково реально.
По коже бегут мурашки от предвосхищения прикосновения к этим существам... Которое я не подарю своим рукам. Воздух наполнен молниями. Он режуще реален. Мои кулаки непроизвольно сжимаются, будто стараясь ухватиться за пространство и удержать мою оболочку... Когда все в Бытие становится одного уровня реальности.
Я сижу за столом, заваленным вещами, которые никогда не использую, и неприятный грязно-комнатный свет лампы греет мои руки. Руки, лежащие на белом листе, впитавшем кляксы ярко-красной крови. Маленькие капельки, выдавленные из розовых поверхностных надрезов. Ровно столько, чтобы написать о своей любви к Бытию. Скупые капли для нескольких скупых фраз, лишенных вложенного посыла. Фраз, облекающих в реальность рассеянную мысль, сиюминутный порыв чувств, который не удалось раздавить, как слетающихся на свет насекомых, зажав их между хлипких белых оконных рам. Написанные кровью слова размыты солеными каплями слез сожаления о том, что нематериальное не материально, а материального не существует.
Это - первый текст, который не содержит в себе ничего, кроме написанного. Внутри меня все двери открыты, только корпус вырвало из пространства.
Я хожу босиком по деревянному полу. А высокие голоса незнакомых женщин приглушенно поют о нашей трагедии: каждая взяла себе по ноте моей не исполненной песни.
Я кружусь, зажмурившись и раскинув руки, которые никогда ни обо что не ударятся.
Наверное, это шестой круг. Здесь всюду. Принеси мне котенка, чтобы я назвала его именем своего бывшего любовника. Ах, прости. Забыла, что ты больше не Правишь, а только Пропотеваешь и Паришь.
Есть Высота, в которую не посмотришь, оттого она и кажется шатким уровнем горизонта.
А мне кажется, что такой Высоты не существует.
Ты отвечаешь: “Она разговаривает со мной, Илюша. Она не может не существовать”. И это ничего не меняет.
