Не помню, кто научил меня играть в «ниточку». Я перебираю нити между пальцев, собирая их в узлы и снова распутывая, заплетая их в паутинчатые узоры. Игра, как в детстве, правда?

Когда Я была маленькой, в Мире не существовало никаких других нитей, кроме нитей судьбы. Мне было Можно. С тех пор игра и тянется...

Не знаю, кто научил меня игре в «ниточку», но точно знаю, что сама не научила себя видеть ту блеклую грань, когда отпадают вуали всех зеркальных надстроек, и открываются импульсы истинного процесса. Нити оплетают меня с ног до головы. Тысячи лет я ношу их, как одежду, хотя одежда мне совсем не нужна.

Есть то, чему никто учить не станет, потому что право учить такому не дано никому… Только Мне самой — учить себя.

Моя ответственность в том, что использую нити не по назначению… И кто бы подумал, что они, как наиценнейший дар существования, могут так мешать.

А может, мне мешаю только я.

— Проходи, — сказал ветер, приоткрыв хлипкую дверь, выкрашенную белой краской, что уже облупилась со временем. Чей только это ни был дом, но ни следа не осталось в нем от его прошлых жильцов, и стены ни о чем не говорили и ни о чем не молчали.

— Проходи и садись в кресло. Это твое кресло, твоя комната и твой дом. Ты всегда можешь уйти, но знай, Илин, что идти тебе некуда. Тебя не примут там, откуда ты пришла, — ласково шепнул ветер и, обхватив за плечи, сдвинул мое легкое тело навстречу коридору, пронизанному лучами, густыми от взвившейся в воздух пыли. Пространство внутри задвигалось, бухнуло один раз едва ощутимо, как будто вакуум проглотил воздух и исчез, уступив место пустоте.

Я обернулась у порога, но ветра уже не было. Он не имел материальной формы: ему не нужно было воплощаться, чтобы говорить. И так же быстро, как он привел меня сюда, протащив сквозь несколько вспыхнувших и погасших земных жизней, ветер убежал вниз по зеленым склонам, всколыхнув едва темнеющей волной густую траву.

Облака плыли по воздуху медленно, но различимо, и их тени падали на землю огромными полупрозрачными лоскутами. Казалось, и поле, и небо движутся, но в этом движении они навсегда застыли. Это был мир-ловушка, но вскоре я, улыбнувшись извечной нелепости моего существования, забыла об этом, чтобы не вспоминать то, чего уже нет.

Воздух, прохладный и сухой, почти жалящий, покачивался. Как будто этот ветхий белый домишко, тропинка, спускающаяся по склону к заболоченному у одного берега озеру, и дорога — по другую сторону от дома, уводящая в никуда, говорящая следами шин, навечно отпечатавшихся в песке: «Нет смысла идти куда-либо, везде и всюду одна только я бегу через заливные луга и зеленые, как с картин, красиво-мертвенные просеки»… Все это будто существовало внутри маятника, который никогда не должен был остановиться. И удариться ему было не обо что, а то непременно этот иллюзорный мир-пузырь, место моего вечного заточения, рассыпался бы… Непременно… По всем законам Бытия...

Я вошла в дом и прикрыла дверь, на которой не было ни одного замка, чтобы дождь не намочил старый ковер в прихожей. Какое мне было до него дело..? Но дело было, как и до всего в этом ветхом доме: надо было о чем-то заботиться.

Дождь так и не пришел, но дверь иногда страшно хлопала по ночам. Я просыпалась в своей кровати на чердаке, в крохотной комнатушке, и плакала от счастья, потому что слышала шаги.

Как метафорично и забавно, что все можно чем-то назвать. Я родилась из сердцевины того, у чего больше нет сердцевины, а названия быть не может. Я была до Альфы, но Омегой так и не стала. Поэтому осталась Илин. Буквой уже не существующего, а может и не существовавшего алфавита.

Право убивать есть у всех в Твоей Семье, Папа. Тьма шептала: «Ты можешь делать все, что хочешь. Веди». И я… О. Я повела. Нет, я не спрошу, почему Ты мне позволил. Я не хочу, но знаю. Увы, приходится знать много того, что не хочется знать. Это называется память, да?

Я пишу книги сама для себя и потом читаю, будто они не мои. Отламываю от себя части, чтобы жить в других. Во всех. Я ложусь на пыльную кушетку с пустой книгой и закрываю глаза. И пока книга в моих руках, ее страницы наполняются черными знаками, а потом переводятся на универсальный язык Мира.

Мой маленький ангел, я расскажу тебе про хрустальный чертог. Этот чертог существует в Нигде, и туда можно прийти, даже если ты приговорен к тому, чтобы никогда не посещать иные миры, и можешь только краем глаза смотреть на них. Чертог светится изнутри жидким огнем, но это в сущности не огонь и не свет, а квинтэссенция того, что создал Отец из себя, обратив себя в Обратное.

Я прихожу туда перед каждой сменой жизни и отрезаю от себя куски. Этот ритуал — некрасивая реализация красивого слияния с Миром. Я поджигаю эту часть в большой золоченой чаше и ставлю на верхнюю ступеньку, а потом спускаюсь на нижнюю. Там, за нижней ступенькой — бесконечная бездна крутящейся тьмы. Не Первотьмы, а только процесса наших бессчетных перевоплощений, рождений и изменений.

Когда огонь в чаше догорает, свет от него расщепляется призмой зародившегося от огня воздуха и зелеными искрами приманивает блуждающих духов. Даже самое великое существо способно перевоплотиться в блуждающего духа, чтобы взять немного Творящего и переплести свой Путь заново. Они приходят и берут эти огни, надевают на себя. А потом толкают меня в бездну, потому что им кажется, что я дубликат. И я падаю в круговорот. Самая веселая из всех каруселей, что можно придумать.

Папа, это у меня от Тебя: такое отношение к Первородным Механизмам Бытия. Игрушки, Папочка. Священные Игрушки. После этого путешествия я просыпаюсь и нахожу в книге рассказ, написанный моей кровью и душой не обо мне. И читаю, чтобы сгорать изнутри.

Мир привел мне маленького ангела, когда я была спящей и сидела на камнях возле озера в этом сне, и пространство казалось мне укрытым пеленой. Маленький ангел принес в своей груди весточку от Тебя, Папочка. Ты иногда злишься, что я тебя не слышу, и связываешься со мной через других. И чем малодушнее я становлюсь в стоянии моего времени, тем сильнее привязываюсь к ним, чтобы потом ты отрывал их с корнями. Так мы Любим друг друга.

Маленький ангел пришел ко мне и сказал: «Я здесь, чтобы помогать тебе во всем». Как будто у меня были дела. С тех пор мы живем в доме вдвоем, а время такое густое, что наши фантомы застывают в воздухе, и я могу видеть, где стояла за многие «дни» до нынешнего «момента» и наблюдать за тем, как нелепо готовлю пироги из несъедобной травы, а ангел мне помогает и даже ест их… И хвалит.

Мой ангел. Я могу взять тебя за руки, милый хранитель, и рассказать тебе, кем я была до того, как оказалась здесь. Я могу без труда все это вспомнить, но нужно ли тебе это слышать? Это будет всего-навсего еще один грустный рассказ. Не дай Бог тебе сложить воедино все свои видения, мой траур и наши связи — ты пожалеешь Убийцу.

Я часто сидела на камнях. Что это за тюрьма, возмущенно спросит потерянная душа, вроде меня. Тюрьма, где тебе дозволено все, но только не Лично.

Это было похоже на туберкулез: я много кашляла кровью в свои белые платочки. В эту эпоху Мир подарил мне разнообразие, и мой маленький ангел под узорчатым ажурным зонтиком катал меня по дорожкам от дома до озера и обратно в плетеном инвалидном кресле. Будто бы я правда не могла ходить. Я верила в эту болезнь куда более свято, чем во что-либо в себе.

Где-то все продолжается… И все еще в том же Мире, где существую я.

Я читала книги и могла создавать свою музыку… Правда, я могла создавать все, что угодно. Я носила белые платья с множеством рюш. А порой — совсем легкие сарафаны на бретельках, которые сваливались с плеч — почти сорочки, но ведь никто меня не видел.

«Илин. Илин» — я писала на черных листах белым карандашом. «Илин, Илин» — шептала, воображая, будто кто-то меня зовет.

Иногда мою кожу жгло оттого, что я вспоминала о своей женской части. Скучала по Тебе… Мы близнецы, но ты Справился. Наверное, узнал у Мира, как. А я так и не смогла даже вспомнить свое имя от начала до конца, так и оставшись навсегда буквой древнего алфавита…

Прошлое изменяемо, и вера в это зависит от традиции (там, откуда Мы родом, традиций нет). Я не принесла никакой пользы Миру: мне дали право Быть и сделали его приоритетом. Как нужно быть воздуху, чтобы он был частью Мира. Только во мне нет ничего от воздуха. Я — Творящая Сердцевина, ожившая в виде отдельного существа, которое не имело представления о том, как творить, что это такое, и не могло получить на это Право.

Я шепну тебе на ушко: все, что есть в Мире, красиво. Лишь оттого так красива и Я. Беги от меня, потому что ты еще можешь уйти. Сделай, если можешь, обязательно сделай. Я буду спать вечно, но вечность когда-нибудь кончится. И я стану тем, чем была.

Когда наш контракт потеряет силу, попроси свою матрицу смыть с тебя мои нити. Тебе не нужно знать о таких, как мы. Никому не нужно. Это не табу и не покрытая ядом история. Это та часть Мира, которую не принято называть.

Последнюю эпоху серая пыль оседала во мне, покрывая меня изнутри толстым слоем. Пыль эта тоже была мной, только намертво уснувшей. То, что никогда уже не заговорит. Я верила в то, что мне становится все грустнее, и эта пыль перерождалась в меланхолию, какая типична для нашей Семьи. Неспособность взаимодействовать с Миром. А следом я заболевала… Каждый раз, каждую эпоху.

Ты тоже ко мне заглянул. Принес в белом горшочке мои любимые розовые азалии. Я лежала на кровати, когда Ты вошел в комнату, заставив хрустальную пыль подняться со всех поверхностей в воздух и затанцевать радужными брызгами в солнечных лучах, проникающих через заклеенные пергаментной бумагой окна. Я лежала на кушетке и приподняла голову, надсадно закашлявшись и приложив белый платочек ко рту, а потом картинно уронив руку (совершенно случайно) и выпустив окровавленный платочек из рук.

— Слишком поздно, — сказала я Тебе спокойно, найдя в себе силы сесть и подавив сдавливающий горло позыв к рыданию, — Меня к тому времени уже сожрет болезнь, когда эти азалии приживутся в моем доме. Отдам должное себе: ведь я почти верю, что Ты действительно опоздал, — Хорошо заглушаю вечное и непобедимое во мне, забывшая причины, по которым делаю это, — Ты опоздал ровно тогда, когда написал мне лже-письмо о своей любви. О Любви Тебя и Меня, Отец, и Мира, и всех Твоих детей. Ты был в угаре. Почти в таком же, в каком нахожусь я. Но я в нем умру, в отличие от Тебя.

Я отвернулась к стенке, а Ты так и стоял в проходе, очень нелепо.

— Не надо прощальных слов. Пора встречать Нас. Я возвращаюсь в Истоки. В то, к чему мы все стремимся. Я — это весь Мир, как Ты мне и писал. Наши Мать и Отец — Первоначало, и все мы — Первоначало. Я это они. И весь Мир это я.

Ты ушел, но не потому что был обижен, а потому что был доволен исполненным долгом. А я легла и выплюнула в брезгливости сгусток крови, уже не утираясь платком и совсем не картинно. Я Тебя обманула. Кто бы меня Туда пустил… Если бы Мир рассказал Тебе все, Ты бы не зашел сюда.

Иногда мне кажется, что я сломаю или отрежу себе пальцы, чтобы распутать узлы… Все держится на пальцах, с них начинается… Все узлы моих священных нитей… В узлах запутались колокольчики. И они звенят, когда я хожу. Напоминают мне о том, что я прокаженная. Другим напоминают мои касания. Чуть глубже, чем по поверхности.

— Никогда не забывай, — говорил мне ветер, когда привел меня сюда, — Тебе некуда возвращаться. Твой Отец — это ты. Весь Мир вокруг тебя. А туда, где ты родилась, тебе не вернуться, пока тебя не позовут. Их память длится вечно. Память всей твоей Семьи. Дольше, чем память Мира.

Недавно ветер распахнул мою дверь. С грохотом ударил ею о стену и расколол напополам, и теперь бесшумно попадает внутрь моего дома через зияющую в ней щель так часто, как хочет. Ветер — это демон, и его нужно приглашать, но в тюрьму, вроде моей, снаружи заходят без приглашения. На свой страх и риск. Ветер завис черным силуэтом над моей кроватью, и на этом силуэте проявились отдаленные очертания моего Настоящего Лица.

— Илин. Илин. <…>. Мир хочет, чтобы ты проснулась.

Мир хочет, чтобы все повторилось...? Он ведь знает, что я, как нейронная сеть… Только не умею учиться. Может, хочет этого, чтобы подвергнуть, наконец, аннигиляции? Мечтай, маленькая Илин, остаток Меня. Жалей себя, как будто тебе нужны помощь, сочувствие и поддержка. Как будто ты боишься отчаяния. Как будто нити любви и предательства держатся на тебе не по твоей собственной воле. Маленькая Илин, смой с себя все следы Меня.

Я вышла на холм перед началом заката. Редко выходила гулять, да и теперь это была не прогулка.

Посмотрела на рой, стоящий над лесом черной тучей… Да, там был лес, у самого горизонта. И решила: «Истинно, вы меня сломали». Нагнулась и сломалась. Надломилась пополам. И надавила, чтоб все пошло трещинами. Ты думаешь, сдалась. На самом же деле — воспользовалась Правом рисовать свою Судьбу… И чужие Судьбы тоже. Таково право Творящей Сердцевины.

Рой грянул раскатами грома и пролился дождем, красное зарево перекрасив в серую бурю. Придет ко мне теперь только каплями влаги, а не послом Правосудия.

Мир попросил меня проснуться, распутал нити и нарисовал мой Путь. Призвал меня, чтобы я, наконец, не просто Была. А что я? Не могу — сломалась! Да, только что. Ах, как некстати. Теперь ничего не получится!.. Всякое случается по велению Судеб. Да-да, на самом деле, всякое.

Что я думаю, что мной двигает изнутри, как пешкой? Я просто снова хочу играть. Только теперь играю и плачу. А в глубине души, за всеми искренне пустыми печалями мне все еще смешно над собой. Забавная я все же. Ни Альфа, ни Омега, ни нечто посередине.

Я люблю тебя. И Мир люблю.
Поэтому, пожалуйста. Уходи.