Я вмурована ногами в лед, как библейская пародия на Тебя, и моя голова касается теменем основания Инферно. Мои пасти распялены в немом крике, обрисовывая контуры сфер потерянного Ада. В моих зубах хрустит песок последнего гранитного рубежа: в него я вцепилась к исходу тщетного финального рывка, когда мои ноги уже утянуло в черную дыру. Я ощущаю, как под кожей червями ползают осколки реальности, низведенные трехмерным существованием в нереализуемую потенциальность. Чувствую, как они шепчут, и искаженные, изуродованные слова пробираются вибрацией сквозь толщу окостенелых мышц и сухожилий к моему пониманию, лежащему в недрах вязкой массы между моих рогов.

Чувствую, как тысячи структур моего естества, разнородные и тонко настроенные, здесь воплощаются в сведенной к чему-то среднему для всех них форме, как неправильно они воссоздаются. Как части меня, далекие от того, чтоб назвать их чем-то, предназначенным для восприятия, открываются тысячей болящих глаз, неспособных видеть. Как нечто, свойственное мне, являющееся мной изначально, распирает, пожирает изнутри то мое, что универсально для всякого мира.

Здешние знаки и понятия - это неоновые иероглифы, мерцающие во влажной, размытой темноте, время от времени содрогающейся. Я вглядываюсь в них, неуклюжая, подслеповатая, лишенная чего-либо, способного усилить мою способность видеть. Влага проводит тепло, и поры оболочки впитывают, трансформируют его и сводят касанием с моими призрачными пальцами. Тепло тысяч сортов, тысяч намерений: у меня развился вкус к нему – собственный способ расшифровки пульсирующих живых знаков.

Символы Дома преломляются этой вселенной, чтоб потом быть преломленными мною в нечто подобное себе изначальным. Я дышу Миром, но сквозь тысячи километров ледяного стекла, в которое впаяны мои тонкие, полупрозрачные руки со сросшимися пальцами, не предназначенные первоначальной природой для того, чтобы быть руками, но создающие собой тоннели для тепла. Тоннели, содержащие и проводящие трансформированную Пуповину.

Инферно – лабиринт из ледово-зеркальных нагромождений, построенных по принципу калейдоскопа. Ветер свирепствует в нем, будто в аэродинамической трубе. Колкие капли окропляют мне лицо, рассекая изможденную и замерзшую кожу и утоляя жажду Небесной Водой, смешанной с моей кровью (в соотношении один к одному). Небесная Вода обжигает язык и добирается до нутра, снимает с него одеревенелую корку, возвращая ненадолго способность чувствовать вкус существования. Но за текущую вечность, с двух концов обрубленную предательским побегом в Небытие, моей тысяче глаз не довелось увидеть просвет, впускающий Небесную Воду внутрь искусного сочленения камер этой зеркальной тюрьмы.

Не являющийся тюрьмой по своей сути, ледяной калейдоскоп Инферно превращается в лабиринт для существ, подобных мне. Вмурованная в лед по грудь, со своей точки я вижу лишь пересечения множества углов, бесконечно отраженных друг в друге, и за наслоениями зеркальных коридоров никогда не смогу увидеть ход этих тоннелей и сияние собственного Дома, пробивающееся сюда пучком Небесного Света. Однако могу ощущать его тепло, блуждающее по каналам.

Внутри калейдоскопа есть маленькие источники света, чья сила увеличена многократным умножением на самих себя. Но когда в очередной раз все элементы вздрагивают и сочленяются по-новому, прерывая длинную цепь световых отражений, Инферно накрывает влажная чернота. Я беспомощно ощущаю вибрацию смещения.

Из расселин, возникающих на месте несовершенных стыков, сочатся неоновые огни, напоминающие бесформенные, размытые знаки, и мгновенно зеркала рождают мириады статичных, мертвых светлячков, ведомых в этой аэродинамической трубе потоками энергетического ветра. Их мелькание причиняет боль тысяче моих слепых глаз. Светлячки просачиваются сквозь мою оболочку, оставляя вязкий налет на внутренних складках: удушающий запах одного свойства Мира, разросшегося, преувеличенного и переоформленного в самостоятельный мирок, слепок единственной истории, заполненной едкой энергетичностью. Его налет громче Небесного Потока.

Обрывки пойманных зеркалами посылов вмерзают в лед и сохраняются в нем скелетами и очертаниями. Они перемещаются, живут в нем и, прикасаясь к моим обездвиженным ногам, впиваются в них подобно миногам, пьют мою кровь и пропитывают ее цветом свою прозрачную плоть. Мое взаимодействие с ними ускользает от меня. Я спала, когда ударилась об лед, и брызги моей крови разлетелись во все стороны, как искры тлеющего уголька.

Я вобрала в себя жизненные соки миног и червей, просочившиеся из кончиков их зубов: по их единственному сосуду моя кровь течет испокон здешних веков. Их голоса реальнее моего: они сливаются в какофонии. Тысяча моих голосов, созданных для того, чтобы направлять музыку в разные сферы, сочетается в одной, приводя к слабому отрицательному единству, неспособному порождать неоновые знаки.

Люцифер, вросший в Инферно, - матрица светлячков: моя суть сформирована не зеркальным льдом, но зеркальный лед расслоил ее и мое сознание, раздробил меня на составляющие. Я не в силах разбить зеркала: эти зеркала – мои сосуды, и тысячи моих рук не сдвинут лед, создав движение в его толще. Я лишь немного реальнее стеклянных фигурок в калейдоскопе. И, когда вязкий осадок садится на мою дышащую, внимающую поверхность и прирастает к ней клейкой пленкой, отбрасывая внутрь грубые тяжи, я перестаю ощущать колебания воздуха. В беспорядочном движении неонового дыма теряются очертания знаков. Блики поглощают отблески Небесного Света. Соки жизни замерзают, превращаясь в колкие кристаллы, вспарывающие мои вены изнутри.

Музыка ледяных пластов, врастающих друг в друга, доносится до моего сознания, закованного вязкой призмой его здешнего воплощения, и поднимает со дна моих примерзших к грудной клетке легких некогда чистую, но теперь прогнившую звездную пыль: ту грязь горения, что всякая звезда несет в своем чреве. Осадок щекочет мое дыхание. В беспросветном мигании и мерцании чужеродных огоньков я слышу отзвуки несуществующих голосов: они, как змеи, ползающие по каналам вдоль моей Пуповины, оплетают ее своей сброшенной кожей. И я вспоминаю себя Отцом Лжи. Их пение оставляет зарубки на моей памяти: "Так Мир помнит тебя. Так Ты помнишь Себя". Раны промерзают, чтобы уже никогда не зарасти, и всякий свет, всякий звучащий символ утонет в них и никогда не дойдет до меня.

Светлячки отращивают лица и навязчиво навещают меня, окутывают дымом мое лицо: я не выдохну, не вдохну. Мое сознание не находит форм выражения безысходного хаоса, возникающего при столкновении внутреннего и внешнего, одинаково беспорядочного и наполовину мертвого, для того, чтобы я могла объяснить себе кое-что извечное и глубоко известное.

Светлячки бьются о мою кожу: я чувствую их некоторыми участками, привыкаю к мягкому ритму наших взаимодействий. Моя кожа сформировала для них лакуны: я читаюсь в каждой из них. Мои лакуны загниют, когда не будет холода, когда исчезнут все светлячки. Дома они не живут. Но я не помню, что есть Сама Я, когда живу Дома.

Инферно врос в меня больше, чем моя заточенная в лабиринте сущность вросла в него. И внутри я бездвижна больше, чем бездвижна моя некогда предназначенная для вплавления в Мир и свободного слияния с ним форма, созданная такой, какой являюсь Я в своей задумке, а теперь - громоздкая и бесполезная. Она раздавливает сама себя в тонком и нерушимом ледяном калейдоскопе. Моего дыхания не хватает, чтобы согреть поры и каналы, через которые я впитываю тепло Небесного Света. Дым танцует вокруг меня, но тысяча моих глаз неспособна увидеть в нем жизнь.